На минувшем фестивале удалось задать В. Мартынову несколько вопросов об этой книге. Вошедшие в нее вещи позднее станут частью более крупной работы. А сейчас Владимиру Ивановичу и издателями хотелось попробовать показать эти отрывки публике и посмотреть на реакцию. Для того и вышли в свет 500 экземпляров "Прутьев".
Оглавление:



О конце времени русской литературы

О проблеме поколений

О Хлебникове, Заболоцком и Хармсе

Книга пестрых прутьев Иакова

Три эпитафии

О Буратино и Карабасе Барабасе

Трактат о форме облаков


Три эпитафии (фрагм.)
Когда я вспоминаю о столь сильно занимавшей меня на протя-

жении всей моей юности и почти всей моей молодости ситуации

пребывания в реальности, а также о неразрывно связанной с ней

проблемой выпадения из реальности, перед моими глазами неиз-

менно возникает картина Рене Магритта «La vie heureuse», на кото-

рой изображен пейзаж с рекой, протекающей по широкой зеленой

долине. На переднем плане над рекой возвышается поросший гус-

той высокой травой холм с одиноким раскидистым деревом, среди

листьев которого виднеется странный плод. Это совсем не простой

плод, ибо он представляет собой тело женщины, обхватившей ру-

ками ноги и прижавшейся головой к коленям. Ее поза напоминает

внутриутробную позу младенца, да фактически и является ею -

только голова склонена набок и повернута в сторону зрителя. Где-

то из области шеи или затылка женщины выходит черенок, соеди-

няющий тело этого странного создания с веткой дерева. Глядя на

картину, начинаешь понимать, что этот черенок реально соединяет

женское существо не только с веткой дерева, но и с его стволом, с

его корнями, переплетающимися с корнями трав и уходящими в не-

ведомую глубину земли, насыщающую и дерево, и висящий на нем

плод животворящей силой земных соков. Он соединяет его также с

ветвями, расположенными выше, простирающимися в необозримое

воздушное пространство и тянущимися к небу и солнцу. Мы нико-

гда не сможем сказать о том, что чувствует и что думает эта полу-

женщина-полуплод под шелест листьев, колеблемых нежным дуно-

вением ветра, несущего с собой речные запахи и ароматы лугов,

ибо сказать значит расположить определенные слова в определен-

ном грамматическом порядке, между тем как состояние, в котором

пребывает это создание, реально причастное и стихиям земли, и

стихиям неба, не знает ни времени, ни слов, ни грамматики. Это

некое дограмматическое иероглифическое состояние, и нам, живу-

щим в грамматическом мире, невозможно ни пережить его, ни на-

деяться прикоснуться к его сути. Мы можем сказать лишь то, что

это поистине «La vie heureuse» - блаженная счастливая жизнь, где

единая реальность не распалась еще на «я» и мир, на субъект и

объект, на сон и бодрствование, и где все пребывает в некоем не-

постижимом для нас единстве момента, длящегося вечность.

Однако это блаженное единство неизбежно распадется в тот

момент, когда в силу каких-то причин соединительный черенок ис-

сохнет, надломится и полуженщина-полуплод упадет в густую вы-

сокую траву под деревом. Картина Магритта умалчивает о том, что

должно произойти после того, но вполне возможно предположить,

что женщина может спуститься в поле, а может быть, просто оста-

нется сидеть под деревом, обхватив ноги руками и положив голову

на колени, однако в любом случае она выпадет из состояния пре-

бывания в реальности и окажется в совершенно новом состоянии, в

котором единая реальность распадется на внешнюю и внутреннюю

реальности, на «я» и мир, на субъект и объект, на сон и бодрство-

вание. Она обретет дар двигаться самостоятельно сообразно своим

желаниям и побуждениям, но навсегда утратит дар пребывания в

реальности.

Я думаю, что этот дар пребывания в реальности стихийно и ес-

тественно присущ каждому человеку в его детстве - конечно же,

если это детство не изуродовано войной и не омрачено социальны-

ми, семейными или бытовыми катаклизмами, связанными со смер-

тями, голодом и нищетой. Точно так же стихийно и естественно-

неотвратимо каждый человек должен столкнуться с ситуацией вы-

падения из реальности - это неизбежно происходит во время пере-

хода от детства к отрочеству, ибо этот переход есть не что иное,

как переход от ситуации пребывания в реальности к ситуации ов-

ладения реальностью. Именно в момент этого перехода ребенок ут-

рачивает дар пребывания в реальности и становится на пусть ов-

ладения ею. Именно с этого времени начинается, как правило, сис-

тематическое обучение ребенка. Именно с этого момента ребенок

начинает быть обязанным не только получать новые знания и на-

выки, но и отвечать за качество их усвоения перед учителями. С

этого же момента в церкви ребенок начинает исповедоваться перед

принятием причастия, и, может быть, это является наиболее харак-

терным симптомом выпадения из состояния пребывания в реально-

сти. Вообще же, мне кажется, что по своей значимости переход от

детства к отрочеству не менее фундаментален, чем момент появле-

ния младенца из утробы матери на свет, — во всяком случае между

тем и другим можно обнаружить немало сходств. И в том, и в дру-

гом случае имеет место ситуация выпадения во что-то новое, и тот,

и другой случай сопровождается неким шоковым состоянием. И ес-

ли в первом случае этот шок порождает громкий крик, возвещаю-

щий мир о появлении в нем нового человека, то во втором случае

тот же самый шок вызывает неодолимое желание проявить или вы-

разить себя в мире с помощью того или иного вида деятельности,

ведь именно в это время ребенок начинает обнаруживать свои спо-

собности и пристрастия, говорящие о его предназначении в жизни.

Став взрослыми, мы склонны воспринимать все это в однозначно

радостных тонах — еще бы, пробуждение способностей, первые от-

крытия, первые успехи не могут вызывать ничего иного, кроме вос-

торга и энтузиазма. Однако при этом мы забываем, что все эти сча-

стливые обретения есть, может быть, всего лишь следствия, и даже

более того, компенсация одной поистине драматической утраты —

утраты состояния пребывания в реальности, естественным образом

присущей детству.

Конечно же, я не могу восстановить во всех деталях тот мо-

мент моей жизни, когда иероглиф детства начал распадаться на

буквы алфавита, но я хорошо помню то странное состояние, при

котором окружающая действительность начала как бы двоиться,

оборачиваясь то иероглифической, то грамматической стороной, а

то и той и другой одновременно. В это время где-то внутри меня

начали пульсировать какие-то слова, какие-то мелодии, какие-то

графические контуры. Может быть, это были вовсе не слова, не ме-

лодии и не контуры, но какие-то непонятные иероглифы или даже

петроглифы, однако со временем они все более и более отчетливо

обретали очертания слов, мелодий и конкретных контуров. Наконец

все это выкристаллизовалось в определенную словесно-

мелодическо-графическую формулу: «Мужик горку накатал, а по-

том свалился», в которой слова сопрягались с постепенно подни-

мающейся и нисходящей мелодией, а мелодия фиксировалась нот-

ными знаками, чей рисунок полностью совпадал со схематическим

изображением горки. В момент своего появления эта формула про-

извела на меня впечатление чего-то очень важного и даже фунда-

ментального, но со временем это впечатление начало все более и

более ослабевать. Поднимаясь по склону жизни от успеха к успеху

и от неудачи к неудаче, я не только перестал считать эту формулу

чем-то значимым, но вообще забыл о ее существовании. И только

перевалив вершину и уже основательно спустившись по склону

вниз, я вдруг снова вспомнил о ней и снова ощутил ее важность. Я

вдруг понял, что на самом деле это не совсем слова, — это иерог-

лиф, только что распавшийся на слова, т. е. это не столько слова,

сколько фрагменты распавшегося иероглифа, в которых еще впол-

не ощутимо пульсирует иероглифическая энергия. Я понял, что в

момент появления этих слов мое детское иероглифическое сущест-

во, пребывающее в состоянии агонии, вдруг смогло охватить пред-

смертным взором все мое грамматическое будущее, т. е. всю мою

Жизнь вплоть до самой смерти, ибо что есть жизнь, как не постоян-

ное и неизбывное накатывание горки, завершающееся неизбежным

падением с нее во что-то неизведанное, что мы называем то смер-

тью, то небытием?

Реальность, превратившаяся после моего выпадения из состоя-

ния пребывания в ней в нечто внеположное, стала восприниматься

мною как что-то огромное и необъятное, что противостоит моему

«я» и что это самое мое «я» должно освоить или даже, может быть,

присвоить. Она стала представляться мне горой, которую я должен

быть покорить, а вся моя жизнь представилась мне как покорение

этой горы, причем в процессе этого покорения я должен был не-

пременно протоптать или накатать свой собственный путь. Вот по-

чему, если картина Магритта «La vie heureuse» может рассматри-

ваться как формула состояния пребывания в реальности, то пуль-

сирующие внутри меня слова «Мужик горку накатал, а потом сва-

лился» с не меньшим успехом могли бы являть собой формулу со-

стояния овладения реальностью. И если бы магриттовская полу-

женщина-полуплод могла взглянуть из глубины картины на меня,

рассматривающего эту картину с позиции зрителя, и если к тому же

можно было бы выразить словами то, что возникло в ее иерогли-

фическом целостном сознании при взгляде на меня, то это, бес-

спорно, было бы словами «Мужик горку накатал, а потом свалил-

ся», ибо именно так должна выглядеть вся моя жизнь от рождения

до смерти с позиции вневременного, вечного существа, подвешен-

ного между небом и землей на ветке дерева. Может быть, поэтому с

большим успехом эти слова могли бы быть использованы в качест-

ве эпитафии и быть выбиты на моей могильной плите. Впрочем,

почему только на моей? На могиле практически каждого человека мо-

гут быть выбиты слова «Мужик горку накатал, а потом свалился».

Но здесь можно возразить, что слова эти не имеют особенного

смысла и не несут в себе никакой ценной информации, ибо пред-

ставляют собой абсолютную банальность и есть не что иное, как

тривиальное общее место, хотя по видимости и претендуют на ис-

тинность и глубокомысленность. По поводу этого существует одна

известная притча, впервые услышанная мною (что характерно) от

Кабакова. В притче рассказывается о человеке, который уверен в

том, что на него должно снизойти откровение. Он ожидает это от-

кровение и днем и ночью и ложится спать не гася света и не сни-

мая очков, с тем что если откровение снизойдет на него во сне, то

он, проснувшись, вскочит с постели и тут же запишет открывшееся

ему. И вот, действительно, в одну из ночей во сне его посещает не-

кое грандиозное откровение, которое потрясает его до самых осно-

ваний души. Он вскакивает с постели, в экстазе молниеносно что-

то записывает в тетрадь и, в изнеможении упав на кровать, снова

засыпает. С утра, едва проснувшись, он с нетерпением открывает

тетрадь, где его рукой написано: «Всюду пахнет бензином». В этой

притче отрицается истинность переживания откровения, ибо то,

что являлось объектом откровения, то, что вызывало состояние

экстаза, на поверку оказывается ничего не стоящей банальностью

— во всяком случае, именно на этом смысле притчи настаивал то-

гда Кабаков. Однако уже в процессе рассказа притчи вся эта ситуа-

ция представилась мне с совершенно другой стороны. Ведь, скорее

всего, суть откровения заключалась не в тех словах, которые мож-

но запомнить и записать, но в том контексте, в котором находились

эти слова и вне которого они лишаются всякого смысла. Этот кон-

текст является самым важным компонентом откровения, но его ни-

как невозможно перетащить или как-то незаконно пронести из со-

стояния экстаза в обыденное состояние сознания, и поэтому для

нас, находящихся в обыденном состоянии, единственной реально-

стью оказываются слова, которыми мы сейчас владеем, но которые

ни в коем случае не могут передать то, что открылось нам в со-

стоянии экстаза. Все это напоминало мне не раз переживаемую

мною в раннем детстве ситуацию с камушками на дне Москвы-реки.

Эти камушки были удивительно красивы, но стоило вынуть их из

воды, как они тут же высыхали и становились бесцветными и неин-

тересными. И тут возникал вопрос: а какими эти камушки были на

самом деле — такими, какими я их видел в воде, или такими, каки-

ми они оказывались в моей руке? И не было ли чем-то неправиль-

ным и даже незаконным мое желание вынуть их из воды и присво-

ить их себе, вместо того чтобы оставить их находиться там, где они

и находились до того, как я их увидел? Может быть, было бы го-

раздо лучше, если бы слова «Мужик горку накатал, а потом свалил-

ся» остались в своем полусловесном-полуиероглифическом про-

странстве, но они сами выпали оттуда, и мне не оставалось ничего

другого, как использовать их в качестве некоего межевого камня

или менгира, символизирующего мое выпадение из состояния пре-

бывания в реальности — и сейчас я ни капельки не жалею о том,

что так случилось. Возможно, кто-то сочтет, что слова эти так же

банальны и никчемны, как и слова «Всюду пахнет бензином», но

мною они всегда будут восприниматься как взгляд, брошенный ка-

ким-то чудесным образом на взрослую жизнь с высоты птичьего

полета детства.

Номера страниц в doc'е совпадают с номерами страниц настоящего издания.

Читать «Пестрые Прутья Иакова»

Купить электронную версию